На Октябрьскую Революцию с замечательными тактом и деликатностью хозяева жизни крутили по TV «Собачье сердце». Фильм, надо сказать, сделан очень хорошо, ничего лишнего, просто балет, а не фильм. Вглядываясь в Шарикова, я размышлял, кого так напоминает этот бойкий гражданин? Российский телеведущий Киселев заявил как-то, что Шариков — двойник коммуняцкого вожака Виктора Ивановича Анпилова. Недалекие и малоизобретательные СМИ радостно растиражировали это замечание и долго потом Шариковым Анпилова дразнили. Сравнение, конечно, лежит на поверхности, не любил товарищ Булгаков пролетариат; и все же особого сходства, ни физического, ни метафизического, между Шариковым и Анпиловым не было. Куда больше Шариков напоминал кого-то другого.

Прозрение пришло ближе к концу картины. В широкополой шляпе и кожаном пальто, засунув руки в карманы, Заведующий Отделом Очистки целеустремленно топал по грязному снегу, направляясь к подвалу, в котором засела очередная кошка. Вспомнился похожий эпизод из культового советского фильма «Место встречи изменить нельзя». Вот так же целеустремленно, в таких же чудесных шляпе и пальто, руки в карманах, топал по грязному снегу, направляясь к подвалу, в котором засела Кошка Черная, знаменитый следователь МУРа Глеб Жеглов, блестяще сыгранный народным любимцем Владимиром Высоцким.

Все протестует во мне, когда я начинаю об этом писать. Меньше всего я хочу принизить Высоцкого, который был и остается, перефразируя товарища Сталина, лучшим и талантливейшим поэтом эпохи семидесятых. Прочие, с позволения сказать, поэты этой эпохи были просто печальным недоразумением. Можно сказать: какая эпоха, такой и топовый поэт. Не будем, однако злопыхать.
...
Всеобщая, или почти всеобщая, солидарность, о которой тосковал Высоцкий, возможна лишь тогда, когда народ сплочен некоей общей идеей, в которую он верит. Сегодня такое положение вещей есть безнадежная архаика. В семидесятые такой идеи уже не было. И тогда поэт попытался заменить идеал бойцовского братства сплоченностью полублатной толпы.

Заметим, сплоченность толпы есть явление специфически советское. А Владимир Семенович был советским человеком до мозга костей.

Поздний советский человек есть архисложное явление. В нем действительно очень много от Шарикова, но много и от князя Мышкина. Характерна его абсолютная беспринципность. Высоцкий мог с одинаковым пафосом и с одинаковой убедительностью петь о страданиях урки на зоне и произносить отъявленно ментовские монологи Глеба Жеглова. Можно сказать: так ведь это же художник, артист; урка и Жеглов — только маски, только образы. Но вот цитаты из двух разных интервью Высоцкого.

О друзьях. «Я не мотал срок, но мои друзья — мотали, и мы не перестали быть друзьями».

О Глебе Жеглове. «Вот в тридцатые годы америкашки взяли да уничтожили банды. Как? Они дали приказ — ну, не приказ, а разрешение — убивать... Я, например, и согласился сниматься в этой картине, чтобы этот вопрос поставить. Поставить! От имени моего персонажа я утверждаю, что нужно так с ними — их надо давить! От начала до конца, если ты уверен абсолютно, что это преступник, на сто процентов».
...
Осознание собственной беспринципности как чего-то престижного — отличительная черта советского человека, начиная где-то с шестидесятых-семидесятых. Семидесятые характерны абсолютной неспособностью народа принять какой бы то ни было внеличностный жизненный идеал. И в этом смысле Высоцкий был плотью от плоти народной. Впрочем, не только в этом смысле. В нем есть сила, и в нем есть масштаб. Такие люди могут быть созвучны голосу миллионов.
...
Высоцкий в наше время особенно ценен потому, что во многих его песнях — таких, как «Кони привередливые», «Парус», «Сыновья уходят в бой», «Натянутый канат» имеется неподдельный и мощный пафос, пафос, не обесцененный ни безвременьем, ни постмодерном, сильное и простое, глубокое чувство. Наше же время характерно как раз тем, что давит такой пафос на корню, тем, что чувству такой глубины очень сложно родиться. Уже поэтому стоит за Владимира Семеновича побороться.

Осталось недорешено
Все то, что он недорешил.

Значит, нужно говорить правду. Правда же состоит в том, что при всей глубине творчества, при всех обособленности и надрыве мировоззрение поэта оставалось мировоззрением Полиграфа Полиграфовича, человека толпы. Высоцкий так и не преодолел свою эпоху комсомольских собраний, повязок ДНД и фарцованых клешей.
...
Никита Высоцкий, человек неглупый, заявил, что отец его, как ни цинично это звучит, умер вовремя. Это действительно так. Трудно представить, как повел бы себя старик Семеныч в эпоху торжества добродетели. Перепевал бы свои старые добрые гражданского звучания песни? Скорее всего, так бы оно и было. Вряд ли Высоцкий смог бы внятно заявить о своем неприятии новой реальности (а в том, что такое неприятие имело бы место быть, сомнений нет). В пошлейших телевизионных передачах для интеллигентов-совков сидел бы он рядом с евнухами от искусства, вспоминая о том, как теснили его в негодной Совдепии... Радиостанции потихоньку исключали бы его из репертуара — тинэйджеры больше любят Бритни Спирс, — а Шуфутинский с Лебединским вытесняли из блатняка — братве ни к чему рефлексия и вечные вопросы, куда приятнее поглядеть на кордебалет из голых баб. Именно ранняя и трагическая смерть вписала поэта в вечность («кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт»). Загубив физически поэта Высоцкого, провидение сделало его духовно бессмертным.

Не исключено, однако, что, оглядевшись вокруг себя, Высоцкий смог бы убить в себе Шарикова, отказавшись от фальшивых диссидентских восхвалений и восторга мэнээсов. В этом случае он стал бы одним из безупречнейших русских поэтов ХХ века.