Мальчик из ленинградской рабочей семьи, блокадник и сын фронтовика, прилежный и талантливый студент, которого рекомендовал принять в штат Ленинградского отделения ИНА сам академик Струве, Васильев еще студентом начал печататься на страницах «Вестника Древней истории». Со временем он станет известным синологом, специалистом по культуре древнего Китая и древнекитайской книжности. Да и сама рецензия говорит о немалой эрудиции и блестящей историко филологической подготовке Васильева.

Лев Гумилев и Ким Васильев были серьезными учеными, преданными исторической науке, но их взгляды на «благородное ремесло историка» слишком различались.
...
Другой критик Гумилева, Сергей Кляшторный, в 1961-м тоже еще не защитил диссертации, но уже заведовал библиотекой Ленинградского отделения ИНА. Кляшторный был как раз тюркологом, специалистом по древнетюркским руническим надписям. Вообще среди критиков Гумилева теперь преобладали молодые, но высококвалифицированные востоковеды, из тех, кого отобрал для своего института академик Орбели.
...
Биографы Гумилева представляют его гением, вечно гонимым влиятельными, но бездарными и завистливыми невеждами. Так представлял дело и сам Гумилев. После очередного своего «хазарского» успеха, Гумилев сказал, что прежде его ненавидели востоковеды и этнографы, а теперь будут ненавидеть и археологи. Действительно, среди критиков Гумилева встречались и бездари, и завистники, были оппоненты, противники, но заклятых врагов, за исключением Ирины Пуниной и Анны Каминской, пожалуй, не было. С Гумилевым не сводили счеты, ему не завидовали (пока нечему было завидовать), его ругали за дело.

О хуннах пишут китайские и японские ученые, поэтому историк хуннов обязан знать не только китайский, но и японский. Поскольку Гумилев не знает ни того, ни другого, то с новинками зарубежной историографии он не знаком. Хуже того, Гумилеву пришлось читать китайские хроники не в оригинале, а всего лишь в переводе. Главным образом это были переводы иеромонаха Иакинфа (Никиты Яковлевича Бичурина), который в начале XIX века возглавлял православную духовную миссию в Китае, а на досуге занимался востоковедением.
...
Переводы Бичурина синологи критиковали и критикуют, и вот почему. В древности китайцы мало использовали пунктуацию, хотя знали точку и запятую. Бичурин переводил в основном китайские хроники, отпечатанные методом ксилографии.

Они представляли собой сплошной текст без знаков препинания, очень трудный для чтения, а науки текстологии во времена Бичурина еще не было. Иеромонах Иакинф трудился добросовестно, но современные востоковеды все-таки находят у него грубые ошибки: окончание одной фразы иногда соединялось с началом другой, прямая речь превращалась в косвенную, а косвенная – в прямую. Ошибки влияли не только на красоту слога, которой историк может и пренебречь, но и на смысл текста. Например, Бичурин перевел фразу следующим образом: «Осенью, когда лошади разжиреют, все съезжаются обходить лес». А современный востоковед переводит этот фрагмент иначе: «Осенью, когда лошади откормлены, съезжаются на большое собрание в Дайлин».

Бичурин, при всей своей феноменальной трудоспособности, перевел лишь малую часть того, что китайцы писали о хуннах, древних монголах, усунях, динлинах. Отсюда и недостатки книги Гумилева. Васильев нашел у Гумилева множество ошибок, не только мелких, но и существенных. Почти все они связаны с филологической подготовкой Гумилева.

Можно вопрос - Вы, собственно, читали - "Этногенез и биосфера земли" или хотя бы "Конец и вновь начало"? Или только критику? 

Наверное, потому, что он его читал, а Вы - нет.

Ну да. Как же без характера.  Интересно, сказалось ли на творчестве Л.Н.Толстого то, что он охоч до баб-с?

Пока что критика теории этногенеза с Вашей стороны заключилась лишь в том, что эта теория неверна, поскольку Гумилев не знал ни китайского, ни японского языка

а на творчество  Толстова явно сказалось то, что он был охоч до баб.

Самое интересное, что можно подумать, что Вас упрекают в том, что Вы не читали самого Гумилева. А оечь идет лишь о том, что в своей работе Гумилев сослался на венгерского автора, на которого, как Вы считаете, Гумилев ссылаться не имел никакого права.

Л.Н. Гумилев всерьез убежден, что «гимназическая методика» его этнологии «относится к традиционной исторической методике как алгебра к арифметике. Она менее трудоемка» (с. 325). Последнее верно, но это единственное ее достоинство. Как алгебра к арифметике? Да нет, скорее как астрология к астрономии.

Безоглядная смелость идей, громогласные проповеди, упование исключительно на примеры и эрудицию — ведь это оружие дилетантов. Странно видеть профессионального ученого, столь приверженного дилетантскому образу мышления.

Что такое этнос? В книге предмет рассмотрения изначально не определен, и это позволяет автору одним и тем же термином обозначать то одно, то другое, соскальзывать в своих рассуждениях с доказанных вещей на недоказанные, подменять аргументы и посылки. Речь должна идти об этносе, но что такое этнос?

Автор так аргументирует свой отказ от строгих определений: «Условиться о значении любого термина легко, но это мало дает, разве лишь исходную позицию для исследования» (с. 25, сн. 1). Ну, это не так уж мало! Упомянув о взглядах С.А. Токарева, автор прерывает себя: «спор с этой концепцией был бы неплодотворен, так как он свелся бы к тому, что называть этносом. А что толку спорить о словах?» (с. 61). Если бы спор шел только о словах! Действительно, называть ли известный предмет одним термином или другим, не принципиально, но ведь само понятие не определено!

Автор запросто оперирует термином «этнос», как если бы это было общепонятное слово русского обиходного языка. Но ведь это не так. Перед нами научный термин, которому приписываются разные значения.
...
автор бросает: «Ну, а если найдется привередливый рецензент, который потребует дать в начале книги четкое определение понятия "этнос", то можно сказать так: этнос — феномен биосферы, или системная целостность дискретного типа, работающая на геобиохимической энергии живого вещества, в согласии с принципами второго начала термодинамики, что подтверждается диахронической хронологией исторических событий» (с. 15). Дав эту нарочито заумную (чтобы не приставали) формулировку, автор не без снобизма замечает: «Если этого достаточно, то можно не читать книгу дальше….» Ну, конечно, недостаточно! Это не определение, а толкование, не ясная дефиниция, а философствование по поводу, формула, которая непонятна без предварительной дефиниции — что именно расценивается автором как «феномен биосферы», как «системная целостность дискретного типа» и так далее.

Дефиницию автор подменяет перечнем, раскрывающим содержание понятия: «Народ, народность, нация, племя, родовой союз — все эти понятия обозначаются в этнологии термином „этнос"» (с. 25, сн. 1). Что же, это допустимый прием, по крайней мере в начале исследования. Но в дальнейшем некоторые понятия из этого перечня (то «народ», то «народность») из-под шапки «этнос» выводятся, а другие ученые рассматривают «нацию» как понятие, не подпадающее под «этнос». Впрочем, приводимый перечень и сам автор рассматривает лишь как временный паллиатив:

«Для нашей постановки темы не имеет смысла выделять такие понятия, как „племя" или „нация", потому что нас интересует тот член, который можно вынести за скобки, иными словами, то общее, что имеется и у англичан, и у масаев, у древних греков, и у современных цыган. Это свойство вида Homo sapiens группироваться так, чтобы можно было противопоставить себя и „своих"... всему остальному миру» (с. 41).

Но ведь и класс, и государство, и партия, и шайка представляют собой группирования, отличающие «своих» от «чужих». Это критерии совершенно недостаточный. Надо уловить, что лежит в основе группировки. «Все такие коллективы, пишет Л.Н. Гумилев, — более или менее разнятся между собой по языку, иногда по обычаю, иногда по идеологии, иногда по происхождению, но всегда по исторической судьбе» (с. 48). Я считаю, что указав на общность «исторической судьбы», Л.Н. Гумилев приблизился к работоспособному определению, но не ухватил его.

Подход Л.Н. Гумилева к проблеме, логику рассуждений в его «трактате» лучше всего иллюстрирует такой его пассаж: «Историческая наука... не в состоянии ответить на вопрос: почему афинянину был ближе его враг — спартанец, чем мирно торгующий с ним финикиец. Она отмечает лишь, что афинянин и спартанец были эллины, то есть единый, хотя и политически раздробленный этнос. А что такое этнос чем связаны его члены? — история на этот вопрос не отвечает. Значит надо обращаться к природе! (с. 288).

Прежде, нежели ставить вопрос почему афинянину был ближе спартанец, чем финикиец, надо поставить другой вопрос — а действительно ли афинянину был ближе спартанец? То, что кажется естественным для Греции современному русскому, возможно, совсем не казалось таковым древнему греку. С какого времени существует представление об этническом единстве всех греков и общегреческий патриотизм — это серьезный вопрос современной исторической науки. Да и положительное решение вопроса вовсе не однозначно. По некоторым параметрам спартанец был явно ближе афинянину, чем финикиец, и никакая теория этноса не нужна, чтобы увидеть это: по языку, религии, происхождению и территории.

После всего сказанного очень трудно говорить о предложенной Л.Н. Гумилевым схеме возрастов этноса или последовательных фаз этногенеза. Ведь если неясно, что есть этнос, то они выделены по фиктивным основаниям. Но в принципе фазы эти — подъем (скрытый, а потом явный), акме (высшее развитие), надлом, инерция, обскурация, мемориальная фаза, фазы гомеостаза и реликта — это ведь, в сущности, фазы существования любого живого (зарождающегося, развивающегося и отмирающего) явления. По отношению к цивилизации, культурам, этносу подобные концепции выдвигались и раньше — с другим количеством фаз и с другими их названиями, но выдвигались (обычно их относили к разновидностям циклизма).

А вот предложенные Л.Н. Гумилевым обобщения — рубежи периодов (фаз), их длительность, цифры — все это построено на песке. Потому что какой смысл говорить о начале существования этноса или его конце, о его преобразованиях, если неправильно, неубедительно указаны его определяющие признаки, если нет критериев диагностики — один и тот же это этнос или уже новый?

Под пассионарностью автор книги и учения понимает «импульс поведения», который «лежит в основе антиэгоистической этики (курсив мой, — Л.К.), где интересы коллектива, пусть даже неверно понятые, превалируют над жаждой жизни и заботой о собственном потомстве. Особи, обладающие этим признаком, при благоприятных для себя условиях совершают (и не могут не совершать) поступки, которые, суммируясь, ломают инерцию традиции и инициируют новые этносы» (с. 252). Попросту говоря, пассионарность — это сильный темперамент и маниакальное стремление к реализации идеи, мания. В пассионариях Л.Н. Гумилев видит «персон творческих и патриотичных, которых начинают называть "фанатиками"» (с. 284). Когда пассионариев много, этнос процветает, когда их мало — он в упадке.

До сих пор автору можно следовать спокойно. Проблему «героев и толпы» наша наука воспринимает сейчас без прежней аллергии. К роли личности в истории наш горький исторический опыт научил нас относиться с должным вниманием. Но суть идеи пассионарности в другом.

По Л.Н. Гумилеву, пассионарность — это «признак генетический» (с. 252), а значит телесный, наследуемый, признак людской природы (напоминаю, «этнос» для автора — «природа людей»). Это «важный наследственный признак... это биологический признак» (с. 272).

Генетикам известно, что темперамент может передаваться по наследству, как и склонности к мании (а также одаренность, способности, предрасположенности к болезням и тому подобное). Это не обязательно осуществляется, но вероятность велика. Однако социокультурная, этическая направленность этих наследственных сил, по генетике, никак не может быть наследственной. Человек может унаследовать от родителей крепкие мускулы, взрывной темперамент, цепкую память и сметливость, но на что он их направит? Он может стать выдающимся полководцем или лихим разбойником, а может — пророком-проповедником или рабовладельцем. Направит ли человек свой темперамент и другие наследственные качества на подвиг или на преступление, станет ли он истовым фанатиком науки или яростным фанатом футбола, будет ли одержим альтруистическими идеями или манией стяжательства и убийства — это исключительно результат воспитания, воздействия среды и обстоятельств. Вопрос, следовательно, не в том, много ли в некотором обществе (не обязательно в этносе) пассионариев или мало, а в том, куда будут направлены их энергия и энергия всего общества. А это никакими генами не предопределяется. Это функция социальных условий культуры.

«...Часто бывает так, что этносы “прорастают” друг через друга. Внутри одного суперэтноса это не вызывает трагических последствий, но на суперэтническом уровне такие метастазы создают химерные композиции, ведущие к гибели...

Возникшая вследствие толчка суперэтническая система тесно связана с природой своего региона. Ее звенья и подсистемы — этносы и субэтносы — обретают каждый для себя экологическую нишу. ...Кровь и при этой ситуации льется, но не очень, и жить можно. Но если в эту систему вторгается новая чужая этническая целостность, то она, не находя для себя экологической ниши, вынуждена жить не за счет ландшафта, а за счет его обитателей. Это не просто соседство и не симбиоз, а химера... В зоологии химерными конструкциями называются, например, такие, которые возникают вследствие наличия глистов в органах животного... Живя в его теле, паразит соучаствует в его жизненном цикле, диктуя повышенную потребность в питании и изменяя биохимию организма своими гормонами, принудительно вводимыми в кровь или желчь хозяина или паразитоносителя... Все ужасы столкновений при симбиозе меркнут перед ядом химеры на уровне суперэтноса …

Естественно, что крепкие, пассионарно напряженные этнические системы не допускают в свою среду посторонние элементы» (с. 302).

Чтобы не приводить слишком близкие примеры, Л.Н. Гумилев обращается к Турецкой империи, где «настоящие османы были уж в XVIII в. сведены на положение этноса, угнетенного в своей собственной стране (а мы-то думали, что турецкие феодалы угнетали славян, греков и др. — Л.К.). Прилив инородцев калечил стереотип поведения, что сказалось на продажности визирей, подкупности судей, падении боеспособности войска и развале экономики. К началу XIX Турция стала «больным человеком (с. 86). Намек ясен? Вот, мол, к чему приводит мирволие инородцам!

Вопреки естествоведческому опыту внутривидовой гибридизации растений и животных Л.Н. Гумилев уверен, что «потомство от экзогамных браков либо гибнет в третьем-четвертом поколении, либо распадается на отцовскую и материнскую линии...» (с. 86). Он явно путает внутривидовую гибридизацию с межвидовой. А может не путает? Может, считает разные этносы разными видами? «Этнос» — «вид», «порода людей».

Так дает себя знать «исследование гуманитарных материалов методами естествознания», уподобление социальных общностей биологическим организмам. Там метисация далеких друг другу видов неплодотворна или дает нежизнеспособное потомство — и здесь смешение далеких этносов («пород», «видов») должно быть вредным. Даже на семейном уровне — в виде смешанных браков. Не верите? Почитайте: «Вот почему небрежение этнологией, будь то в масштабах государства, родового союза ИЛИ моногамной семьи, следует квалифицировать как легкомыслие преступное по отношению к потомкам» (с. 305). Л.Н. Гумилев совершенно серьезно сетует, что «природу и культуру губят свободное общение и свободная любовь! (с. 89). Отсюда только шаг к тщательным проверкам родословных с целью обнаружения нехороших, «торгашеских» бабушек, к запрету смешанных браков, к ограничениям рождаемости метисов, мулатов и т. п. Непонятно, правда, как быть с Пушкиным...
...
В довершение Л.Н. Гумилев рассказывает историю об одном бирманце, поселившемся среди андаманского племени онгху и начавшем приударять за местной женщиной. Они убили его и сами сообщили об этом начальству, но не как о преступлении, а как о наведении порядка. «Разумеется, о наказании их не возникло и речи». А далее следует неподражаемая реплика Л.Н. Гумилева: «И правильно! Нечего было лезть в чужой этнос» (с. 435).

Пассажи о неких отчаянно смелых личностях, выламывающихся из социальной системы, не признающих законов (для них законы не писаны), очень близки воровскому фольклору, героизирующему урок, камерным и лагерным быличкам. Идеи, что одним такая «пассионарная» судьба на роду написана, а другим от рождения суждено влачить жалкое существование, оставаясь серой массой, — это ведь исконное убеждение урок, философское оправдание их паразитизма — ну, такая у них вольнолюбивая разбойная натура! Для урок характерно и убеждение в собственном рыцарстве, в том, что им присущи товарищество, взаимная выручка, «антиэгоистическая» мораль. На деле воровской мир отличается исключительной жестокостью, черствостью и отсутствием жалости — а разве не тем же отдают геополитические и этногенетические принципы Л.Н. Гумилева? Это им, уркам, люмпенам, свойственны черная зависть, злоба и презрение к богатеям-«торгашам», безусловное недоверие и ненависть к инородцам — всем этим чуркам, чучмекам, зверям, жидюгам, хохлам, а на периферии гигантской империи — и к москалям. Что ни говори, а Гумилев, увы, потрафляет этим чувствам, льстит низшим слоям коллективного самосознания. Его теория этногенеза и пассионарности родилась как выражение психологии люмпенов. А так как наше общество за семь последних десятилетий сильно люмпенизировалось, то в нем создалась база для быстрого и некритического восприятия проповедей Л.Н. Гумилева.

И в этом — не Гумилева винить. Но нельзя и молчать.