Письмо нью-ёргскому другу
Внутри всё не ко времени пусто. Тьфу, опять начинаю злиться, - видно, съеденная капуста не желает во мне вариться. В том конце телефонных линий – меланхолия и синхронность. Надо, Федя, раз уж налИли - перелей в ротовую полость. Вспомню Гайдна, Александрию, чтенье… сука, звонок сорвался. Задолбал уже этот мобильный хрен пчелайн этот, впрочем здравствуй. Это я уже не в кулисы, это я тебе уже. Здравствуй. Это вправду – тебе малява, есть причина, есть две причины, что ты вписан в графу адресата. Первая – что-то такое я тебе отсылал когда-то, тому года обратно с четыре, в дни развода и автостопа и дальнейшего мордобоя, что же до причины второй, то ее я тоже не скрою – это просто такая традиция, посылать вот примерно такое туда, откуда место отправки видно как провинция. Эх, засранец, жаль ты не в Токио. Впрочем, ты тоже у моря и чувствуешь ток его. Если помнишь, то ЭТОТ город отмечает данную смену оттенков года цвЕтом липы, ручьями, аском, собачьим говном, упаковками от терпинкода. Да, всё так, каштан расцветает позже. Приезжай, я не буду по роже, вся запарка прошла года с два как, я, знаешь ведь, добрый. Кстати, по поводу общей знакомой – она хотела бы избежать столкновений ее тонкого рыжего тела с твоим призраком, если приедешь – даже в холлах общественных учреждений. Что до причин – то считай, я не в курсе. Я устал от масонской бурсы, задолбался менять кранбуксы, не уверен в судьбе революций. Словом, мексиканское это мыло мне и раньше-то, в общем, претило, диалоги Атиллы с Тортиллой, ан теперь самомУ подфартило. Ну, ты знаешь, эпоха застоя, а мне выпало время лайвстарта, когда из позднего пубертата шею высунешь – и сам собою – в кризис среднего воз… Да-да, хоть пускай под откос паровоз. В наших, кста, нефтяных эмпиреях (умолчу о евреях и геях) получаемых нынче мной грешным восьми сотен баксов хватает лишь на жратву с пипифаксом… Как вспомнишь годы, где девки тоже носили чёлки – весь капитализм стоил не больше сотки, впрочем, что я всё о подсолнечном масле… Как ты понял, дружок мой прекрасный, это только всего лишь начало. Кол вобьём и повесим мочало, кто ж захочет казаться букой, а тем более разучиться буквы ковырять на листе бумаги. Посему мудрецы и маги пренебре- этой клавиатурой, -гают общаться по аське с возможною дурой, дабы не превратиться в чат-бота. Учишь-учишь тебя, обормота… Опять я за старое. Извини, что в аттаче - это не знак творческой неудачи, просто твой адрес почтовый бумажный открыт разве для спама, квитанций, чеков, штрафов и гонораров, а ещё меня душит жаба – двадцать баксов берёт наша почта, чтоб доставить сие, причём вовсе не срочно, и, скорее всего, заиграют в восточной Европе, коль не раньше, эти жёлто-синие тёти. Марок я налеплю в фотошопе. Так, прервусь. Эти зимние, блин, суховеи вперемешку с дождями летом меня наконец-то уверили в невозможности всякой империи. Понтов только – куда там понтификам, аж буквально сквозит винегретом всех советских десятилетий в самых гнусных их проявлениях. Разевать рот чревато, право, лучше их не заметить. Зимой в моде – воротник меховой, кирзачи (или кроссовки) и чОрная кожа, летом – хрен знать, ну, а сегодня – ходють все как один в капюшонах, намотавши кулёк на абрис, так что если хочешь, братец, поржать, то не нужно курить каннабис.
* * *
…Как бы так мне расставить теги – в написании этой телеги за отточием скрыта лакуна, в ней - не южного моря лагуна – я на месяц покинул скрипторий, углубившись вглубь территорий, уловивши немалый улов. Прилетал тут огромный пеструх-мухолов, поочерёдно наполняли корытца дворов запахи липы и одуванчиков, крики, отблески солнечных зайчиков, отцветали вишни, груши, каштан и черёмухи, новые восседали на кАмени в расфуфыренных юбках алёнушки, напоследок неделю идёт вавилонский дождь. А в кроватке спит моя новорождённая дочь. Знаешь, это, пожалуй, лучшее, что я сделал. Хотя я не соотношу это чудо с заслугами бренного тела – в стихах или в прозе, мы слишком мало причастны… Ты знаешь, пожалуй, я счастлив. Хотел написать про это, не здесь, но мешает пафос. Я был рядом тогда, теперь тоже – стираю пелёнки. Есть любовь – что-то сверху дать вряд ли хватит силёнки. Только щурюсь, застыв на пороге бескрайнего лета. В качестве колыбельной замечательно катит Летов. Моя вера лесная убежала от неофитства. Скудный разум двинул за ней, убоясь атеизма. А снаружи – сказал же поэт – вознесениям и праздникам – нет! Ну, а ежели свернуть менторские эти бредни, может быть, тебя позабавят последние сплетни: К., обитавший буквально на дне, нашёл приют в тёплой шведской семье. Другой К., у которого убежала коза, каждый день с утра заливает глаза, манкируя то бритьём, то стрижкой волос, всё ищет, чем бы напудрить нос, на костяшках пальцев наколка – 'We are all HIV +', эдак скоро его приголубит какой-нибудь пидарас… Третий К. округлИлся, зарос бурым мхом, не ловит мышей, не жалеет совсем ни о ком. К.-четвёртый потерял пять диоптрий и две мечты. Пятый К. – это, мудило, ты! К.-шестой весь в делах, но про этот расклад нафиг знать не положено там, где пол не покат. К.-седьмой, то бишь я, оцывилился, но вроде не стал подписчиком почитаемого паче Казанской 'Forbes-Style'. Даже в мыслях оставил адамов земельный труд, но ни 'инфинити', ни 'крайслер' меня никуда не несут. Капитализм, он как вИски, едрёна вошь: воняет, но торкает. И наутро блюёшь. Впрочем, это борьбы с чистой бумагой для – подобный спич вполне можешь выдать и без меня. С оказией посылаю тебе свой портрет, отражённый матрицей по прошествии пяти лет. Свадебные лоуферы попирают асфальт, шнуровать не надо, правда, ноги болят. Джинсы, порванные шесть лет назад в Дм. Погосте, прячут от прохожих мои берцовые кости, а сверху – замшевый винтажный спинджак, ему лет тридцать плюс изрядный гак. Ирокез зарос, заострился нос, бороду сбрил, даже шляпу, гад, нацепил!
* * *
На безымянном правой – кольцо, как ты понимаешь, уже не то. Всё вышеперечисленное, слава Творцу, отпугивает милых офисных дам от оставшихся во мне сорока шести килограмм. Н-да. Каждый, наверно, в семнадцать лет с флагом в руках клянётся, что ни грамма дерьма не съест. ПотОм говорят, отфыркавшись годика в двадцать два – ну да, плывём, где плывётся, и кругОм не вода. Есть везучие – те, кто годам к тридцати тихонечко просят Господа, если можно, спасти в них хотя бы веру в то, что нечто маленько есть опричь скоромимоплывущего здесь, да секундно почувствовать отражённый отблеск любви, не опознанной тут, не имеющей общего с тем, о чём лет в двадцать я так красиво свистел… Шиповник отцвёл, воду дали - я никак не захлопнусь, через шесть часов – в банк, на почту и в офис. Можно было б тебе рассказать и о мытарствах прочих К., но судьба их ни мне, ни тебе, адресат, не близка. Я надеюсь, хотя эта донька Премудрости Божьей мне не сильно понятна – ещё бы, с моею-то рожей… Впрочем, зря я кощунствую – знает каждый типа поэт – "всё, что не любовь, того не было и нет". Таким образом, изучая оттенки не-бытия, через несколько строчек откланяюсь я. Обещанный сборник, как идея, внутри черепушки почти что готов, проза копится там же. Ну что, будь здоров. Супруге твоей, да и матушке – низкий поклон. Уж, любезный, потрафь, так и сделай, чай не совсем пустозвон. Подобные ритуалы, поверь уж мне, полезны для профилактики падения нравов и отложения соли в спине. Не забывай ширинку застёгивать, брат! Не забывай ни кто ты, ни чем богат! Тьфу, извини – совсем уж попутал Бродский! Надеюсь, ты рад был видеть этот почерк неброский. Надеюсь, что ты ничем не обижен. Надеюсь, что некогда снова тебя увижу. Было бы крайне весело получить развёрнутый отклик. Что-то ещё писать в лом, так что бывай, соколик.
Кельтище, 21 апреля, вечер 28 мая и ночь 17 июня 2008 г. Южка, Москва.
